«ТЕАТР В ЭТОМ МОЛЧАНИИ»

В 2019 году Купаловский театр открыл свой сотый юбилейный сезон. С ведущим актером театра, народным артистом СССР и Беларуси, исполнителем главной роли в премьерном спектакле «Шляхціц Завальня, або Беларусь у фантастычных апавяданнях» ГЕННАДИЕМ СТЕПАНОВИЧЕМ ОВСЯННИКОВЫМ побеседовал Александр Паршенков.

Автор фото — народный художник Беларуси Иван Миско.

Добрый день, Геннадий Степанович! Мой первый вопрос биографического характера. Вы недолго учились в мореходном училище. Как вас туда занесло? Это было престижным или вам хотелось отправиться в море?
Нет, о престиже я не думал. После семи классов поступил в машиностроительный техникум в Могилеве, проучился там год, а потом пришла мысль подать документы в мореходку в Риге. Почему? Знаете, я был такой «пацан без хатняга нагляду». Я там всего полгода проучился, вернулся к тетке в Белыничи, которая меня воспитывала, и сразу пошел в девятый класс, хотя закончил только семь. Благодаря учебе в техникуме, я многое знал из программы восьмого класса, так что меня определили в девятый. Когда закончил школу, судьба меня забросила в Минск, на пл. Парижской Коммуны 1. Это адрес Большого театра оперы и балета. В шестом подъезде тогда находился театрально-художественный институт. В 1953 г. я в него поступил.

Может ли произойти такое, что на сцене вас покидает вдохновение? Что же вы делаете в этом случае?
Нет, такого не может быть. Конечно, у каждого человека бывают разные дни, но необходимо воспитать себя так, что как только звучит третий звонок, ты выходишь и делаешь так, как это надо сделать. Ты знаешь, что в зале сидят двести человек, которые купили билеты, и они не должны знать, что у тебя сегодня температура или болят колени. Не знаю, возможно, не всем это удается.

Как сказал Константин Сергеевич Станиславский, должна быть полная отдача на сцене.

Иначе просто надо уходить из театра, идти в аспирантуру, заниматься театроведением.

Иначе говоря, вы считаете, актер должен жить на сцене театра? Вы не играете, а живете?
Только так. Но всё прожить невозможно. Недавно я прочитал, что Олегу Басилашвили предлагали роль короля Лира. Он подумал и решил, что у него нет данных для этой роли. Понимаете, у Басилашвили нет данных. А Николай Губенко высказался ещё острее. Ему Кончаловский предлагал роль короля Лира, и он ответил: «Ты хочешь моей смерти?» Всё-таки не каждую роль артист может прожить, хотя…

Даже если твоя роль получилась, то счастье, эйфорию, которую ты испытываешь на сцене от того, что это случилось, не получится обозначить сплошной линией. Скорее, она выглядит как штрихпунктир.

Не раз думал о том, как меня в роли Терешки (в пьесе А. Макаёнка «Трибунал» — прим ред.) в ватных штанах, в валенках накрывали тулупом и маскировали под мешок картошки, а Галина Клементьевна Макарова ещё и садилась на меня. Всё это было тяжело, было очень жарко, а я всё равно отдыхал в это время, и когда вылазил, необходимо было мгновенно включаться. Но это не сразу после студенческой скамьи приходит, с опытом. Я в предлагаемых обстоятельствах. Вот и всё. Магическое! Что, если бы эта ситуация случилась со мной? Не с артистом, а со мной, как с человеком. Если начнешь это пропускать через себя, то потихоньку, кусочками можно прожить и короля Лира, и Отелло, и кого угодно.

Бывает такая роль, в которую артист вошел и не может выйти?
Нет, я так не думаю. Шутят, что Борис Бабочкин во всех ролях был Чапаевым. Это не совсем верно. Я видел его и на сцене, и в кино. Наверное, можно найти какие-то черты Чапаева в других его ролях. Но вы знаете, лучше сыграть одного Чапаева и быть в этом лучшим, чем восемьдесят пять серий играть какого-то непонятного человека. Когда и актеры, и зрители не понимают, кого они играют. Что это за персонаж? В чем его своеобразие? Можно в любой момент переключиться на другой фильм, потом вернуться на девятнадцатой серии и ничего не потерять от этого.

Конечно, бывает, индивидуальность, какой-то сложившийся образ артиста эксплуатируют режиссёры. Это дело другое. Хороший режиссер будет от тебя добиваться того образа, который он видит.

Как хороший парикмахер: пришел артист лохматый, волосы до плеч, а он постепенно-постепенно так с ним работает, подстригает его и равняет, что сам артист и окружающие не замечают, каким образом сложился новый образ.

Сейчас это редко встречается, каждый режиссер не лохматых подстригает, а хочет себя продемонстрировать.

Насколько успех спектакля зависит от публики? Взаимодействие публики и артиста важно?
Очень важно. Когда публика заинтересована, это важно. Если есть взаимоотношение артиста с публикой, если зал замирает, вот тут и происходит театр. А иначе — это изображение чего-то.

Если я по-настоящему спрашиваю что-то у партнёра, и мне по-настоящему отвечают, а зритель сопереживает, то это и есть театр…

А все остальное — это представление, режиссерское самовыражение.
Вот, например, в «Вечере». Если я говорю зрителю: «Аджыў сваё чалавек. Прыйшла яго ноч. Прыйшоў наш вечар». Когда я десятым чувством понимаю, что кто-то смахнул слезу, кто-то вытирает глаза… Значит мы чего-то достигли. Когда в конце молчат, зависает пауза, потом только взрываются аплодисментами. Дело не в том, что кто-то крикнет «Браво!» сверху, а в этом молчании.

Театр в этом молчании. Этого стоит добиваться.

Как добиваться? Тут рецептов и формул нет. Алексей Дмитриевич Попов, режиссер театра Советской Армии в Москве, вывел такую «формулу»: «Сегодня. Здесь. Сейчас. Впервые». Если всё это происходит, то и зритель будет зацеплен. Понятно, что если все время проживать жизнь Гамлета, то можно и в Новинки попасть через пару спектаклей. Поэтому надо уметь ловко, профессионально немножечко манипулировать.

Как надо выходить на сцену: как в последний или как в первый раз?
Как в первый. Так готовиться, как будто ты выходишь в первый раз. В последний — это надрыв, это выложить всё, как будто закрывают театр навсегда, или расстрел предстоит. Чуть-чуть сегодня, может быть, ты играешь не так, как вчера. В этом тоже есть элемент прожития роли «сегодня, здесь, сейчас, впервые».

Вы были знакомы с Раневской? Видели её спектакли?
Нет, только много слышал всяких былей про неё. Трудно сказать, какие из них правдивые, а какие просто анекдоты. У нас своя Раневская была. Маму Лиду все боялись. Лидию Ивановну Ржецкую. Ну, как боялись, это была не боязнь, а большое уважение. Она бессменной была такой не потому, что месткомом командовала лет двадцать. А потому что «мама Лида сказала», и это было веско.

Потом такой нашей мамой была Стефания Михайловна Станюта.

Я пришел в театр в 1957 году, но уже в 1956-м выходил в массовке в «Павлинке», в спектакле «Соловей» по Змитроку Бедуле. Станюта играла пани Вышемирскую, а я её лакея. Она шла с кладбища, похоронив очередного своего кота, листала альбом и вспоминала своих любимцев, а я ей табуреточку подставлял. Она садилась, плакала, потом шла дальше. Вот так я познакомился со Стефанией Михайловной на сцене.

К ней можно было подойти просто так, сказать: «Стефания Михайловна, по рублю… она тут же: «Давай!» Вокруг неё всегда крутилась молодежь. Сейчас, пожалуй, такого нет. Авторитета такого нет. Нет человека такого.

Может быть, вы тот авторитет?
Нет, я не такой человек. Расскажу один случай. Я был молодым артистом. Получилось так, что пообедал с пивом, а вечером был спектакль «На всякого мудреца довольно простоты». Роль у меня была совсем небольшая — слуга, человек Мамаева, у которого одна фраза. Поздняя осень была, как сейчас помню, прохладно, я открыл настежь окно, включил радио на полную катушку и лёг спать… Проснулся ровно в 19.00: «Говорит Москва!» Я как подхватился, что, думаю, обогнал рекордсменку по бегу Ермолаеву. Прибежал, шла вторая картина. Я успел надеть картуз и куртку форменную, а в брюках остался своих. Пробегая мимо Глеба Павловича, выдохнул (видимо, до него донеслись ещё остатки пива), Глеб Павлович хмыкнул и слегка покачал головой. Я вышел, сказал свою короткую фразу… На следующий спектакль ещё только первая картина начинается, а я уже сижу там. Такое было старое воспитание.

Приходилось ли вам халтурить на сцене? Играть в полноги? Халтурить нет. А играть спектакль в более быстром темпе — да. Вот, например, мы ездили летом выступать в колхозы. Летом, пока не подоят коров зрители, никто не приходит. Мы приезжали к 19.00 часам, а спектакль назначен на 22.30. Бывало, сидит на спектакле тетка и дремать начинает. Засыпали у нас прямо на спектакле сельские жители. Но ты же понимаешь, что она не с гулянки пришла, а так навкалывалась. Жалко и её, и себя за неуважение. Вот и стараешься закончить побыстрее.

Какая ваша любимая роль?
Уже не идут эти спектакли. Я бы сказал немножко по-другому. С чего начался артист Овсянников, наверное, именно с «Трибунала». Хотя такого же трагикомедийного плана я играл и до этого много. Трагикомедия — это 90 % комедии и 10 % высокой трагедии. Так что «Трибунал» и «Страсти по Авдею». Сейчас я бы выделил «Вечер». Очень дорога для меня хара́ктерная роль в спектакле «Люди на болоте». Через всё творчество Ивана Павловича Мележа пришлось пройти. Я участвовал в постановках по его пьесам на радио, потом в театре, в телеверсии Гутковича. Потом Туров снимал. Сейчас я уже Глушака играю в современном варианте Александра Гарцуева, который идет на сцене Купаловского. Так что с Мележем по жизни.

В «Вечере» вы играете роль Мультика, а смогли бы вы Гастрита сыграть?
Думаю, да.

А какая роль сложнее?
Они обе непростые. Трудно сказать. В одной из бесед Дударев сказал, что оба этих персонажа — это его отец в двух ипостасях. Он был и правдист, с одной стороны, и умел выкручиваться из разных ситуаций. Мультик — драматическая роль в результате. Не из-за того, что помирает в конце. Мне кажется, ему сложнее жить.

Дударев бывает на ваших спектаклях?
Бывает. Я вот расскажу, Макаёнок, когда приходил на спектакли, то садился в директорскую ложу и смотрел из-за занавески, как реагируют зрители.

У него дома висела большая фотография зрительного зала во время его спектакля, как там смеются, удивляются. Там такая палитра эмоций на лицах!

Постановочно сделать такое фото невозможно.

Часто ли вам в вашей актерской жизни приходилось сталкиваться с какой-то жесткой позицией режиссера, когда он видел иначе роль, чем вы?
Да, конечно! Так часто бывает, когда режиссер хочет использовать актера «по штампу». Он видел актера в каких-то спектаклях и хочет использовать уже сложившиеся наработки в своем произведении, фактически копировать какие-то движения, реплики. Но, конечно,

результат получается интереснее, если дать актеру возможность включиться в поиск.

Есть ли место в театре каким-то суевериям?
У каждого свои тараканы. Про Збруева, например, говорят, что когда он идёт перед спектаклем в свою гримёрку, то об каждую деревяшку стучит. В чужую гримерку может по дороге постучать и пойти дальше. В театре шутят: «Пошел стукач!» Могу тихонько плюнуть, но я к этому серьезно не отношусь.

Такой неожиданный вопрос: вы летаете во сне?
Ой, не знаю. В мои годы плохо спится. То провалишься в сон, то игра пошла: проснешься, начинаешь что-то вспоминать, обдумывать, стихи почитаешь. Наверное, уже не летаю.

Что вам нравится в современном белорусском театре? И что не нравится, что вас печалит?
Не нравится мне не только в белорусском театре то, что много стало делаться «по верху». Поверхностность, не хватает глубины. Говорят, надо поднять планку… Да она давно поднята! Пушкин поднял планку в 1830 году, когда написал:

Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!               
Ты, Моцарт, бог… 

Не знаю я сейчас такой пьесы, чтобы про неё так можно было сказать. Да, есть «Вечер», но, чтобы говорить о белорусской драматургии, должно быть десятка два таких пьес.

Так что нужен поиск, нужна смелость, чтобы искать эту глубину.

Надо её искать. Сергей Павлович Королев сказал, если космонавт, садясь в ракету, думает, что он совершает подвиг, значит, он не готов к полету. Глубина необходима в театре. Критиковать, конечно, легко. Но для меня важен результат нашей работы. Иногда говорят, если даже один человек после спектакля вышел из театра и задумался, это важно. А я считаю, один — это мало.

Надо работать так, чтобы зал обязательно задумывался. Для меня важно, чтобы зритель думал.

Как отличить хорошего актера от каботина?
Хорошего актера почти не видно. Он органично смотрится в любом материале. Если такая пословица: «Вот тогда посмотрим, кто актер, а кто клоп на подушке». Клопа на подушке отлично видно.

Фаина Георгиевна говорила, что она всю жизнь стоит коленопреклоненной перед Верико Анджапаридзе. А у вас есть, может быть, не кумиры, но те, на кого вы равняетесь?
Ульянов, Гриценко, Яковлев, Мордвинов, Евстигнеев, Ефремов. Из наших — Павел Степанович Молчанов, Глеб Павлович Глебов, Кистов, Кочетков. Много есть очень хороших артистов, но одного кумира у меня никогда не было. Видел Симонова в спектакле «Маленькие трагедии», он играл Сальери, это было что-то невероятное.

А из женщин?
Я вам уже называл наших замечательных артисток: Лидия Ивановна, Стефания Михайловна, Климова Александра Александровна, Георгиевская, Степанова. Понимаете, бывает, появляется актер, он ещё ничего не сделал, но тебя в нем что-то цепляет, тебе хочется за его ролями следить. Есть какая-то магия, обаяние личности. Чем больше в театре типажей, тем богаче спектакль.

Какую поэзию вы любите?
Поэзия для меня чуточку над жизнью. Склад ума поэта немножечко другой, не такой как у всех. Мне поэзия помогает жить. Люблю образную поэзию. Это очень важно.

Как выучить большой текст? Есть тут какие-то секреты?
Нет никаких секретов. Дело в тренировке. Надо попытаться увидеть то, о чём сказал поэт, нарисовал в строках. Вот, хотя бы, Глебка:

Ноч. Халодная зямлянка. 
Перастрэлка. Цішыня. 
Неба чыстае, як шклянка,
Тупат быстрага каня… 

Вот нарисуй себе эту картину, и строки в твоей голове улягутся.

Как долго вы на сцене?
62 года.

Это много?
Более чем!